Неважно, на что уходят жизненные силы, главное — чтобы они были
«Довожу до вашего сведения, что моя соседка, Петрова Лидия Федосовна, 1931 года рождения, проживающая по адресу…»
Участковый Лапочкин глубоко вздохнул. Снова здорово! Опять придется идти разбираться к этим двум. И ведь взрослые же люди! Когда только они угомонятся?!
Сколько можно!
Федосовна и Васильевна жили на одной лестничной клетке четыре десятка лет с хвостиком. Знаете, как бывает: и дефицит пережили, и талоны, и… Да всего и не упомнишь. Как не упомнить сейчас, с чего началась у них вражда — непримиримая и страшная. То ли когда внук Мишка окно мячом разбил Федосовне, то ли когда муж Федосовны по пьянке соседку Васильевну в подъезде расцеловал. С той поры лет немало утекло. И мужья у обеих соседок давно в могиле, и дети разъехались, а злиться они друг на друга все не могут перестать.
— Здравствуйте, Лидия Федосовна, — Лапочкин широко улыбнулся, — анонимка на вас.
— Это от Васильны, что ль?! Тоже мне, анонимка. Ведьма старая! — махнула бабуля кулаком в сторону двери напротив.
— Сама ведьма, — глухо донеслось из-за двери.
— О, Анна Васильевна, двери открывайте, — радушно заприглашал Лапочкин.
— А что, и открою. Мне бояться нечего.
— Правильно, нечего. Это ты ведь весь подъезд затерроризировала, не мы, — заворчала Федосовна.
— Не ври! Это твой Барсик здесь на кажный коврик гадит. Ты, Володя, не смейся, — укорила Васильевна участкового, — она его специально дрессирует.
— Зато ты краской кресты на дверях мажешь!
— Да я… Какие это кресты?
— Немецкие!
— Немецкие?! Я?! Ветеран войны?! Ах ты, лахудра!
— Бабуленьки, да когда ж это кончится-то! — Лапочкин прикрыл уши руками.
— Пойдем ко мне, Володенька, чаю попьем, — сменила гнев на милость Васильевна. — У Федосовны отродясь в доме нечего поесть было, а у меня — пироги.
— Ага, а тесто ставить даже мать твоя не умела…
— Пойду я, — вздохнул Лапочкин. — Анна Васильевна, не пишите пока ничего. Ну, хоть месяца три-четыре. Устал я к вам ходить.
— Ты смотри, Вовка, так квалификацию потеряешь.
— Ленивая нынче милиция, — объединились в претензиях обе соседки, благо было против кого.
Участковый только рукой махнул и стал спускаться по лестнице.
— К этим ходил? — участливо поинтересовался старичок на первом этаже. — Пусть брешутся, лишь бы не болели.
Заговорила
— Ни встать, ни сесть не могу, — жаловалась Лидия Федосовна молодому врачу. — Может, давление, а может, и вовсе — сердце…
— Посмотрим, послушаем.
— Это все она, соседка, заговорила меня.
— Да бросьте вы, заговорила. Она сама болеет, простыла на днях.
— То есть как простыла?
Утром под дверью Васильевны красовалась куча давленого чеснока. Специфический запах несся по подъезду.
— Узнаю, кто, — ругалась бабуля.
— Это не я, — качала головой Федосовна.
— Больше некому, коврик теперь только выбросить. Вот приедет мой сын.
— Сын твой — пьяница и сроду к тебе не ездит. Я тебе больше скажу, он и денег тебе не присылал никогда, — ехидно сообщила соседка.
— А квитанции? А почтальон?
— Почтальоншу ты приманиваешь сушками дубовыми да чаем дешевым. А деньги сама себе посылаешь, чтобы плохого никто про семью не думал. Вот.
Ночью Анне Васильевне снился сын. Добрый мальчик с пионерским галстуком сидел возле ее кровати и гладил по плечу:
— Я приеду, мама. Я совсем скоро приеду.
— Не дави мне на грудь, сынок. Так дышать тяжело, — во сне просила Анна Васильевна.
— Слышь, дед, к кому «скорая» приезжала? — поинтересовалась Лидия Федосовна, возвращаясь с рынка.
— Так к соседке твоей. Прям на носилках уперли. Приступ, говорят.
— Куда повезли?
Только держись
— Ты держись, Аня, — Федосовна утирала слезы стареньким носовым платком. — Давай, выкарабкивайся.
Васильевна только глазами поморгала. Открыла-закрыла. Действие это давалось ей с трудом.
— Не говори ничего. И Барсинька тебя ждет. Тоже ничего не ест третий день, все лежит у двери… Я сыну твоему сообщила уже. А не соберется, сама съезжу.
— Да не слышит она вас, — вмешался врач.
— Аня? Она все слышит. У нее, знаете, слух какой! Барсика посадишь, чтоб нагадил ей под дверь, а она раз — и дверь распахнет. Услышала!
— Что вы говорите такое?
— Да не важно это, вы Анну лечите хорошей, а что нужно — мне скажите, я принесу.
— Хорошая вы соседка, видимо.
— И не скажите.
Хоронили Анну Васильевну через месяц. День выдался погожим, народу проститься пришло мало. Так всегда: дольше живешь — больше теряешь.
— Грех на мне, сделала Ане подлость, — вздыхала Федосовна.
— Ой, одну ли, — грустно вздохнул участковый Лапочкин.
— Не понимаешь ты, Володя. Не про то я. Подлость, она подлости рознь получается. Мы с Анной сварливо жили. Бывалоча и брехались, и анонимки писали. Но главного не делали — не трогали друг друга за живое. А я по старости-то нарушила это правило.
— Это вы про почтальона и про деньги?
— Сын у нее пьяница. Семьи не нажил, мать обворовал и ударил. Не хотелось ей, чтобы люди знали.
— А вы знали?
— Знала и видела. И молчала. Про больное мы всегда молчали.
— Так вы подруги, что ли, были? — удивился участковый.
— Мы врагини были, это, почитай, получче подруг будет. Во как! А теперь что мне? — горестно вздохнула Федосовна. — Грех на мне…
***
Пережила соседку Лидия Федосовна на полгода. Сгорела, как принято говорить. А, может, силы жизненные кончились. Раньше их нужно было откуда-то брать на борьбу, а как стало незачем — просто стало незачем.
